ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Двадцатилетний, отслуживший в армии связистом студент Павел Сунцов был критически настроенным человеком, как впрочем и всё его «посткризисное» поколение. Да, острое, неприятное слово «кризис» стало звучать часто, порой нивелируясь, сливаясь с просто «жизнью». Жить в кризис стало нормой – выдюжившие в кризис готовились к очередным общественным припадкам как к событийной норме; изречения в стиле «апокалипсис» веселили богатых и абсолютно не волновали бедных, ведь бедные с каждым послекризисным годом обретались лучше и лучше, что отражалось в позабытых с советских времён панегириках власти самой себе.

В тот приснопамятный дефолт девяносто восьмого года у Павла Сунцова умер дед – это он отчетливо помнил последующее время своего взросления, лакмусом соотнося своё становление с бытиём до смерти деда и после, советуясь с ним в воображении, споря, даже неистово споря порой до тошноты, до опупения. Родители, слава богу, здоровы, веселы и бодры, хотя, конечно, так лишь принято говорить – родители заметно сдали, что греха таить, просто Пашка это увидел только сейчас, когда «стал на рельсы», оправился и поднял голову. Был он студентом политеха, подрабатывал в ночном клубе ди-джеем, дружил, даже можно сказать, горячо дружил с девочкой Машей с параллельного курса, что в конечном счёте привело к расставанию с родительским домом и переселением в съёмную квартиру.

Пашка стал взрослым, и эта взрослость ему нравилась больше и больше, и всё было впереди, и столько уже сделано! – и в то же время сделано ничтожно мало по сравнению с будущими перспективами, и голова кружилась от открывающихся с каждым наступающим днём возможностей; и наваливалось-накрывало ярким солнцем вновь обретённое счастье, основательно позабытое с поры беззаботной вольности.

Родители научили его считать и экономить гроши-деньжата, рубль к рублю, дед научил радоваться простому и быть добрым, Маша научила по-настоящему любить; Пашка впитывал новую жизнь, хотя новой она ему не казалась, потому как понимал, что выстроил свою жизнь сам, и гордился этим неимоверно, искренне.

Мысленно, он с усмешкой возвращался к себе бесшабашному, «доармейскому» – ведь так случилось, что служба в ВС совпала с кризисом конца двухтысячных, расколов его поколение на сытых офисных менеджеров, по зёрнышку выклёвывавших из минаевских «духлессов» крупицы несуществующего здравого смысла, ставших вдруг всем скопом смехотворным, никому не нужным офисным планктоном; и на трезвых серьёзных пацанов, жаждущих реальных капиталистических дел, подкреплённых базовыми техническими ли, художественными знаниями, плюющих на алкоголь и «легальную» наркоту из-под каждого угла, пацанов, отличающихся разве что молодостью, но это не дефект, это проходит.

После армии он «наткнулся» на Хаксли, Борхеса, которых с разбегу не одолеть, но вместе с одногруппниками, той частью, не обременённой с утра жуткой интоксикацией, они уносились в мир шестигранных вселенных, пытаясь выловить из окружающих груд словесного хлама, абракадабры и тысяч бессмыслиц «одну осмысленную строчку или истинное сообщение», одновременно не соглашаясь с антикоммунизмом Солженицына, что объяснимо – Борхес и звонче, и краше. Но и это не беда – пусть сравнивают – хоть какая-то надежда на просветление в будущем, пусть нескорое, но просветление…

Конечно, многое можно отдать за одну только сбывшуюся мысль из того, о чём автору этой повести мечталось там, в чёрном «негде» и «некуда», где думы о Лескове и Оруэлле заменяли краснознамённую повседневность стабильной до кровопускания страны, которая даже подумать не могла, что когда-то, где-то подрастут такие вот Пашки и скажут: «Спасибо, дед, спасибо, мама и отец, что я вырос честным, трудолюбивым и добрым и могу по совести, без обмана, удачно-выгодно работать на благо своё». И что жизнь свою он не купит, сдав товарища парткомовским крысам, не вымолит униженно, причмокивая и кланяясь в пояс, прося служебную квартирку в высотке на Котельнической набережной, чтобы потом оттуда вылететь, вышвырнуться с потрохами, пинком, в наручниках, уступив место более удачливому проныре-учёному или композитору, и тоже с мировым именем, хотя кому это интересно, коли важнее в той стране был простой факт выживания, факт самой возможности хотя бы как-то пристроиться-приютиться, а не громкое имя и не какой-то там блестящий патент по теории изобретательства… Но мы отвлеклись.

Пашка Сунцов читал, творил, работал, любил – что ещё надо человеку? Пороки… А ведь не было у Пашки изъянов, отклонений, психических аномалий, могло ли быть такое? Могло, однако. Может, хва уже пороков? – не пришёл, случайно, час нормального русского человека, творца, создателя, трудяги – кто ответит? Время и ответит, опять ответит за всё и всех всемогущее, всепроникающее Время.

Господи, прости их, они все о едином.
Ещё раз – это невыразимо словами.
Одно и то же по-эвенкийски и на ладино
имеет в виду ностальгию,
но означает лёд и, в то же время, пламя. –

– Вникал Пашка в многогранные, неисчислимые вселенные Грицмана и не понимал, как сладить с бытийным плеоназмом, перевирающим, выворачивающим наизнанку переизбытком навороченных понятий и нравоучений окружающую суть? Если ты согласен с чужой ложью – это твоя ложь, если не согласен – то не всё ли равно, кто первый её изрёк? – перефразируя древних китайцев, Пашка пытался объяснить себе мир, в который попал, потому как вечную мудрость заменила сиюминутная современная ложь, претендующая на истину; и, будучи чутким, настырным в поисках правды, в поисках того, что дед называл «прорвёмся», он видел, чувствовал её, иссякающую капля за каплей правду, исчезающую, как исчезали, уходили чудеса из любимого им с детства Средиземья Толкиена.

Дитя интернета, Пашкино поколение лихо усвоило глобальные заповеди человеческой вселенной, хватко пользуясь ими в зависимости от обстоятельств: от меркантильно-популярной «Just in time» – «Здесь и сейчас», убивающей маленьких человечков теорией пресыщения уже с пелёнок, до заповедей «Нового мирового порядка» Американского Стоунхенджа, одна из которых гласит: «Превыше всего цените правду, красоту, любовь, стремясь к гармони с бесконечностью», полирнув всё это подзабытыми школьными Пушкиным и Достоевским, вряд ли совместимыми с продуктами быстрого приготовления современной индустрии коммуникативных технологий.

А ведь ещё куда-то надо расфасовать, на какую-то полку мировосприятия поставить фигурку Бога, которого так и не разъяснила толком школа, – которого не смогли предъявить теологи людям в будёновках, поборникам научного атеизма, – того самого Бога, что поминают всуе добрые солдатики, перед тем как покрыть ковровой бомбардировкой освобождаемую от безбожников, точнее, не в того, не в «нашего» Бога верующих, территорию, безбожно, безобразно круша, кромсая Историю; вполне по Попперу, только всучив теологам М-16. В итоге неверие в попперовскую демократию вырастало, перерастало во вполне живучую божественную комедию Хайека – комедию самых эффективных в долгосрочном плане носителей и хранителей информации – Денег, превращающих все благие начинания в Трагедию, Хаос, Бунт и даже в Смерть. Тут мы подошли к сути.

Всегда, во все времена человечество спотыкалось, тормозило, задумавшись, уткнувшись в понятие смыла жизни. Притормозил и Пашка, но не для того, чтобы остановиться – а чтобы разогнаться, прыгнуть, рискнуть, осознав к двадцати годам заведомую конечность своего бытия, раскусив-расчухав, что достижение смысла жизни – в непрерывности её процесса, в непрестанной интерполяции в неё нового, вновь найденного, свежего знания. Не так давно усмотрел он и второе простое правило – «честно вешая, в хлеборезке не удержишься», – и просёк-подметил, что принцип этот арестантский, выведенный задолго даже до намёка на что-то человеческое, людское в нашем мире, действует и по сей день, пропитав российскую действительность, как баланда хлебный мякиш, оборачивая повседневную реальность в демократическую тюрю из невыполнимых обещаний, и опять, как в той противоречивой до безобразия и любимой до отречения Великой стране, о которой рассказывал дед, надо лавировать и выворачиваться, изловчаться и подстраиваться, оставаясь верным лишь самому себе, своим принципам да дедовой памяти.

Дитя интернета и десятилетия двух сильнейших мировых кризисов, под стать японскому землетрясению, дитя информационных, под стать террористическим, взрывов конца нулевых – начала десятых, Пашка, как и большинство его одногодков в стадии возмужания, весьма зауважал Федеральную резервную систему США, расчётный центр всей американской экономики, не дрогнувший как под лавиной перепроизводства «зелёных», так и под катастрофическим наплывом техногенных катаклизмов, несмотря на коллапс Бреттон-Вудских соглашений, превративший доллары в фантики, как в своё время пара десятков фантиков в довесок с бусами для пройдох-индейцев превратились в Манхэттен.

Сопоставляя силы и давая себе отчёт в схожести фондового рынка с русской рулеткой, прекрасно плавая в информационном океане завышенных в десятки, сотни раз взаправдашних ожиданий виртуальной прибыли, зависящей не от реального роста производства, а от клоунских новостных спектаклей, Пашка, досконально изучив причины «Великой депрессии» 30-х годов, нырнул в Систему, заведомо, в любую секунду готовую к обрушению по мановению её хозяев – двадцатки частных банков во главе с Рокфеллерами и Ротшильдами, «умело» отсутствующими в списках «Форбс», якобы не дотягивая до миллиардеров, но в то же время щелчком одного пальца влияющими на стоимость золотых запасов в хранилищах Форт-Нокса. Это восхищало своей непоколебимой массивностью, невероятным умом, умением и глобальным, до поры, терпением, этому хотелось подражать, хотя чувство неведомой опасности было сильно.

Но ведь и Учитель у Пашки был неплох – мировая история развития денежных отношений! Чего ж бояться, коли весь белый свет живёт за счёт кредитных инъекций, реальных, виртуальных – уже не важно. Важно другое – ассимиляция, внедрение в Систему, в общество первобытных инстинктов, подпитываемых не чем иным, как Деньгами, силой животворящей, крутящей, раскручивающей Землю. И, подразумевая цель, вскинув над вихрами знамя с изображением спасителя Америки начала прошлого века величайшего магната-олигарха Джона Пирпонта Моргана-старшего, которому в пояс кланялся президент Рузвельт в просьбе помочь гибнущему под лавиной «паники девятьсот седьмого года» Новому Свету, Пашка со товарищи двинулись в нелёгкий трейдерский путь, положив головы-головушки на алтарь инвестиционных алгоритмов – где математическая теория вероятности сталкивается с марихуановой непредсказуемостью четырёхрукого индийского Шивы, древнейшего символа демонизма, детерминизма и азарта, держащего в руках кубок («черви»), меч («пики»), монету («бубны») и жезл («крести»), – прародителей карточных мастей как символа извечной непредсказуемости жизни.

Сблефовал, рискнул честный и ответственный до посинения Пашка лишь в одном – первоначальные трейдерские доллары пришлось занять у отца своего друга, что, впрочем, не противоречило выстроенным, продуманным брокерским схемам и наработкам их амбициозного молодого коллектива из шести человек-студентов. Прибыль должна была покрыть заёмные средства через определённое время, чётко выверенное в аналитических прогнозах – в этом Павел Сунцов, как единогласно выбранный лидер вновь созданного бизнес-сообщества, не сомневался.

Прошёл год. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>